Наш собеседник, главный режиссер ростовского театра драмы имени Горького Геннадий Шапошников, уже рассказал, как пришел к постановке «Тихого Дона». Теперь же сообща мы пытаемся высчитать приемлемый хронометраж спектакля для зрителей, привыкших к одноминутным видеороликам.
— Вы выделяете Шолохова из массы советских писателей?
— Да, выделяю. Шолохов стоит в ряду очень высоких вершин. И даже не в ряду советских, а в ряду главных русских писателей. Рядом с Толстым. Любую строчку у Шолохова читаешь — боже, как это емко, как вкусно!
— А диалектизмы в «Тихом Доне» в таком огромном количестве вам не мешали?
— Да боже сохрани. Они же понятны все. И потом это часть стиля.
Меня так изумляют все эти пересуды, будто роман написал не он. Это такая грязь и вранье. А другое — он? Или вообще все, что из-под его пера вышло, откуда-то взял? Ведь виден стиль. Любое произведение Шолохова возьми и «Тихий Дон» открой — образность одна и та же. А «Они сражались за Родину»? Там масштаб другой, но стиль — его же никуда не денешь. Шолохов — это глыба, глыба! И когда тебе в руки попадает глыба, ты сам становишься выше. Когда ты заходишь в произведения Шекспира или Шолохова, Толстого, Достоевского, то выходишь уже другим.
— Но не давит глыба своим весом и величием? Нестрашно было браться?
— Если глыба давит, значит, я думаю о славе, о том, как буду выглядеть, что скажут. Но мне это все равно. Я знаю, что соприкоснусь с таким, что сделает меня и зрителя внутренне богаче. И когда мне говорят: а что вы современное не ставите? Ну-у...
— Но вы поставили «Последний срок» Распутина в Иркутске в 2008 году. И его оценка дорогого стоит: «Лучшая постановка моей прозы из всех тех, что мне приходилось видеть. Эта постановка превосходит авторское представление, она получилась красивее, интереснее, значительнее».
— Скажу без ложной скромности, так оно и есть. Даже великие писатели делали неудачные попытки, не понимая ничего в театре.
Вот Шолохов не писал пьес, понимал, как это сложно переносить на сцену. Исчезнет вся авторская вязь слов. Ведь драматургия это что? Эта реплика ваша, эта моя. Две точки и все.
И если Шолохов это понимал, то Распутин нет. И когда его просили написать инсценировку, он ее честно писал. Очень хороший человек был.
— Вам довелось лично общаться с Валентином Григорьевичем? Что так зацепило его в вашем спектакле?
— Впоследствии хорошо общались. А сначала не сложилось. Одни люди его слова мне передали, другие — мои слова ему. Я говорил, что если человек ничего не понимает в театре, лучше бы он сюда не ходил. А обо мне ему сказали, что режиссер любит выжимать аплодисменты в финале. Но это просто люди аплодируют, а не я выжимаю. В общем, возникла трещина.
— Не самое удачное начало работы, конечно.
— Очень неудачное. Да и ставил сначала другой режиссер. Но когда у него не получилось, а до премьеры осталось меньше двух недель, мне пришлось внедриться в эту историю.
Мне дали инсценировку, которую Распутин записал когда-то для МХАТа, ее даже поставили. Он записал своим голосом некий пролог. Я слушаю и думаю: что это?! Шорохи и невнятные слова. Читаю повесть. И вдруг понимаю, что он изуродовал собственное произведение.
И мы сделали все по-распутински. Сделали две сцены, смешные, у которых в его инсценировке пропадал весь юмор. А мы вернули. Мне даже пришлось придумать и ввести новую героиню — Таньчору, чтобы возник диалог матери и дочки.
— То есть вы еще и как драматург выступили.
— Да я всегда выступаю как драматург. Мне иногда нужно сместить акценты. И поэтому я очень вольно поступаю со всеми авторами. А каждый автор, он за строчку свою очень трясется. Сколько у меня было этих стычек...
— Автор вероятно считает, что это неуважение.
— Да, он считает, что это неуважение — не понимая природы театра. А Распутин в итоге увидел, что его литература вдруг обрела плоть и кровь, но осталась тем же, что он писал. Это было живое, происходило здесь и сейчас.
Потом я еще ставил его «Прощание с Матёрой». Но автора уже с нами не было.
Я вообще себя специалистом по классике считаю. Но Шолохов выбивается даже из этого ряда. Эта книга была откровением. А писал он ее как сериал — в «Роман-газету». Поэтому иногда даже что-то терял. Например, у Петра и Дарьи Мелеховых был сын. Потом его вдруг не стало и непонятно, где он. Автор забыл про него. Это забывчивость великого человека.
Но главное в том, что это было откровение длиной в 15 лет, столько он писал роман. Немыслимо! Но это есть, это «Тихий Дон».
А Распутин? Ему было 35 лет, когда он писал «Последний срок». Заперся в бане, сидел там и на полене писал. Всего за месяц! Это значит, что в него что-то входило сверху, а он записывал. Меня спросил как-то критик маститый: вы так молоды, как вы сделали такой спектакль? В смысле молод? Мне 45 тогда было. Я старше автора на 10 лет. Я что-то про жизнь знаю. А он откуда знал в 35 лет?
— Шолохову было вообще 20 лет, когда он начал «Тихий Дон».
— Это и значит, что есть какая-то связь мистическая с космосом. А писатель, драматург, режиссер — мы проводники просто. Не надо пыжиться. Надо только настроиться на эту волну. И Бог тебе даст это. Не нужно удивлять. Знаете, как у Дикого (Алексея, главного режиссера БДТ в 1930-х годах. — Авт.) — «чем удивлять будем?». Меня эта реплика бесит. Все стараются удивлять. А мы ничем не будем удивлять. Это основа: надо самому удивиться, читая автора, а потом и зритель удивится вслед с тобой. Вот и все. Наша кухня очень простая.
— В 2023 году вы поставили спектакль «Платов». Какой период жизни вы взяли за основу? Какие события?
— А вы не видели? Надо посмотреть. Там вся жизнь, не конкретные эпизоды. И там есть ход, которым я не первый раз пользуюсь: это фигура, которая по сути допрашивает главного героя. У меня получилась целая трилогия: «Колчак» в Иркутске, «Смута» в Нижнем Новгороде и «Платов» в Ростове. Такая фигура есть в каждом спектакле. В «Колчаке» это просто Она. В «Смуте» — Та, что обрывает цепи. А в «Платове» — Та, что останавливает время.
И вот Та, что останавливает время, вправе спросить смертного, как он жизнь прожил. И предложить ему другую жизнь, если он согласится. В конце он отказывается от предложения менять что-либо. Вот такая у нас структура. Я начинаю с рождения и заканчиваю последним его словом. Ну, поскольку пьесы такой не было, пришлось ее написать.
— Как вы думаете, чем сегодня можно привлечь в театр новые поколения: зумеров и альфа, которые привыкли к одноминутным видео?
— Да у меня студенты такие же (Геннадий Викторович — худрук актерско-режиссерского курса в Театральном институте имени Щукина. — Авт.). А молодые выпускники, с которыми я ставил Достоевского? Они плакали: не понимали, что там у Федора Михайловича написано. «Я маленький медвежонок с маленьким мозгом, длинные слова меня только расстраивают». И приходилось это все расшифровывать терпеливо. Но когда человек понимает, о чем говорит, все сразу меняется. Это что касается профессии. А что касается зрителей — такая профессия тоже есть — молодежь смотрит этот спектакль («Карамазовы» в московском Театре на Покровке. — Авт.). Он не короткий, но и не длинный. Одно действие идет час.
— А ваш «Тихий Дон» — это уже три часа.
— Меньше никак. Он был даже больше. Каждое действие по два часа, потом я час отрезал.
— Наверное было очень трудно — по живому резать.
— По живому, конечно. Они что, плохо играли? Нет. Какое бы напряжение не было на сцене, есть биологические законы: зритель просто не высидит. Поэтому все эксперименты, даже великих мастеров, обречены. Я у Додина (Льва, худрука МДТ в Петербурге, народного артиста РФ. — Авт.) «Бесов» смотрел. Девять часов спектакль! Три часа каждое действие, два антракта по часу. Утром началось, вечером закончили. И если бы не кастрюля котлет и две бутылки коньяка, которые были у нас в машине, я бы это зрелище не выдержал никогда. Потому что это невозможно. Теряешь всякую нить. Нельзя ставить задачу — взять и реализовать весь роман на сцене. Он уже реализован. Писателем.
Если ты не можешь выразить мысль за 3 часа, то за 9 не сможешь тем более. У Григория Козлова в театре «Мастерская» в Петербурге «Тихий Дон» идет 8 часов. Ну, Козлов другие задачи ставил. Там больше ученическая история, для молодых артистов...
Не надо на этих поколениях крест ставить. Всегда есть те, кто ходит в театр. Обычно это 3-5% от населения любого города. Они могут и Тик-ток смотреть, и понять глубокую мысль. И я рад, когда они на «Платове» не в телефон смотрят, а на сцену.
Дело в том, что чем раньше приходит человек в театр, тем больше вероятность, что он будет и дальше ходить. И станет его величеством зрителем. Вот наша задача. Даже самый маленький зритель должен этот «ожог» красоты получить. И еще один, и еще. Поэтому мы и сказки делаем.
Вообще, сколько я себя помню, столько и говорят о кризисе театра. Ну чудесно. Значит, это одна из его особенностей — перманентно пребывать в кризисе. Но сегодня другая история. Всплеск интереса к театру. А это говорит о развитии самосознания нации.
— Не думали еще что-то из Шолохова поставить?
— Думаю. И уже читаю эту вещь. Но что — пока не скажу.
