В разные годы Геннадий Викторович сотрудничал с театром им. Вахтангова, «Современником», Театром наций, был худруком Иркутского драмтеатра, главным режиссером московского Театра на Покровке. Лауреат премии «Золотая маска» 2010 года (за постановку оперы «Джанни Скикки» Пуччини в театре «Новая Опера»).
На двери в кабинет Главного — не золотом написанные должность и ФИО, а скромная табличка «Вход в реальность», и на каждого эти слова действуют по-своему. На стене кабинета — контрастная афиша спектакля «Колчак»: кровавые буквы, пронзительный взгляд Георгия Тараторкина. На другом плакате глазами жгут шахтеры после смены, и надпись «Скажи им, как ты устал после работы в офисе».
— Вы ведь родились в городе Горловка.
— Да, это та Горловка, о которой вы слышите в новостях. У меня там две сестры живут. И я там жил до 18 лет.
— Это там случилась пресловутая «прививка театром»? В детстве или позже?
— «Как вас угораздило?» (Смеется.) Да, меня судьба столкнула с удивительным местом. При шахте «Кочегарка» был грандиозный Дворец культуры. С колоннами, лепниной. Огромное множество кружков для детей. Мне кажется, это очень важная была история: сразу выявить в детстве какие-то интересы. Кто-то клеил самолетики, кто-то паял радиосхемы… А я пришел в народный театр, и он меня поглотил.
— Вы помните первую вашу роль? И почему вы решили стать именно режиссером, не актером? Это ведь тоже выбор.
— Помню. Мы готовили один спектакль в сезон. Я сыграл Бориса в «Вечно живых» (пьеса Виктора Розова, на ее основе написан сценарий для фильма «Летят журавли». — Авт.). А-а, нет, вру я вам!.. Какой же это класс был? Четвертый или пятый? Я про первый ожог театром. Нас повели на какой-то детский спектакль. Сюжет, конечно, мной уже утерян, но, помню, там была борьба крыжовника и человека.
Крыжовник — это была девочка, на рукавах наклеены такие большие шипы. У мальчика — пластиковая шпага. И они дрались. Помню, он этой шпагой оторвал ей один шип. Может, специально, а может, накладка вышла…
Это был последний день четверти, начинались каникулы. И я «заболел». Мне снилось это все. Я ходил, вспоминал этот крыжовник, у меня был какой-то прутик вместо шпаги... Позже старшая сестра подарила мне книгу — «Маленькие трагедии» Пушкина. Я рубил в поле сухую кукурузу и читал: «Как молодой повеса ждет свиданья с какой-нибудь развратницей лукавой...» Вот это была первая роль на самом деле. Видимо, я не просто так в драмкружок пошел — меня туда тянуло. А потом, уже после армии, я понял, что мне интереснее создавать реальность, чем участвовать в ней. Это о выборе профессии.
— Режиссерский факультет Московского института культуры вы окончили в 1991 году. Лихое было время.
— Я сознательно выбрал этот институт и очень рад, что меня именно туда угораздило, а не в театральный вуз. Потому что у меня были разнообразные мастера, идущие от истоков. И когда меня спрашивают, кто эти мастера, я говорю: ну как кто? Константин Сергеевич (Станиславский. — Авт.), Всеволод Эмильевич (Мейерхольд. — Авт.), Евгений Багратионович (Вахтангов. — Авт.). А вот из мастерских больших режиссеров того времени, сколько я помню, мало вышло новых хороших режиссеров.
— Большой режиссер довлеет над начинающим?
— Да, и потом это же соблазнительно — копировать. Особенно если ты молод. Но можно скопировать методику, а талант — нельзя. Я и сам это проходил, когда был ассистентом у Романа Григорьевича Виктюка. Его влияние было сильным, конечно. И я ведь не просто к нему пришел. Я искал особый художественный язык и пошел смотреть, как он им владеет и есть ли у него какие-то секреты. А никаких секретов не оказалось. Кроме таланта! Он сам не знал, как он это делает — как всякий художник очень высокой пробы. Это идет оттуда, с неба.
Это умение слышать прообраз спектакля, который существует где-то там. Слышать и переносить сюда, создавать новую реальность. Да, есть методика работы, есть ремесло. Но голое ремесло — это ничто. Я еще не видел ни одного спектакля по системе Станиславского.
— Да, эту коллизию еще Булгаков очень смешно описал в «Театральном романе»… Но что происходило в театрах в 90-е? Страна развалилась, все стало можно. В кино это была довольно стыдная история: «кооперативные фильмы». А в театре?
— История 90-х — это прежде всего крушение Союза. Потеря старых ценностей без обретения новых. Потеря веры. Глубинные вещи. И то же самое случилось в театре. Дьявол — он же рядом всегда. Предложил деньги. Как пелось в одном водевиле: «Пока ответа нету, копите капитал». И театр в то время ушел от своей первой функции. А первая его функция — просвещение. Коммерческий успех важен, но это не основа.
— Развлечение вышло на первый план?
— Да, оно стало основным, а просвещение... не совсем исчезло, но растворилось в желании развлекать. Народу было невесело, хотелось пойти куда-то посмеяться. И сразу в огромном количестве расплодились комики, которые решили, что все они Жванецкие. И блеющими голосами пошли читать свои придурковатые тексты.
Вот у меня дома нет телевизора, но, если случается, часто попадаю на такое: собираются некие люди и веселятся изо всех сил. Стендапы, комик-клабы. Стоит человек, матерится, что-то рассказывает о себе, а зал грохочет. И я думаю: почему мне несмешно, я что, лишен чувства юмора? Но разве это юмор? А началось все в 90-х.
— Вообще ходила публика в театры в 90-х?
— Ну, в театре всегда найдутся два стула и мятый занавес. Приехали, сели, что-то сыграли… И довольно приличные артисты кинулись в неприличную антрепризу. Сомнительные авторы, сомнительные названия. Да я и сам их ставил, господи! Надо же что-то ставить, ты ведь на это заточен. Говорю: ну как вы это играть будете? И начинал приводить пьесу к какому-то человеческому знаменателю. В 90-х театр перестал заниматься человеком, давать ему пищу для ума.
Но дело в том, что в итоге это стало определяющим: «пипл хочет развлекаться». Врете, сукины дети. Это вы его заставили развлекаться. Это вы из народа сделали пипл, который схавает все. А потом говорите: вот, он только это и ест. Нет! Неправда.
У художника должна быть самоцензура. К счастью, у меня родилась дочь, и для меня все стало очень просто. Я могу это дочери показать? Нет? Вот и все. Вся свобода самовыражения здесь и заканчивается. И до сих пор, она уже взрослая, но — я могу это дочери показать?
— Вам удалось поставить спектакль, на который билеты постоянно распроданы, хотя идет он уже 10 лет. Почему вы взялись именно за «Тихий Дон»? Понятно, что это главное произведение Шолохова, но ведь в этом и сложность.
— Я полагаю, что это «Тихий Дон» меня нашел. Дело в том, что директор Иркутского театра, в котором я служил 13 лет, — казак из Азова. И он все время твердил: «Давай ставить «Тихий Дон»!» Я говорю: «Посмотри на город. Причем здесь Дон? Кому это здесь надо, какие Гришки здесь будут ходить?» И я ставил Распутина: там другая река и другая у реки скорость.
А «Тихий Дон»... Когда-то я его читал, и у меня осталось ощущение, что это нечто особенное. И оттого, что директор мне все говорил и говорил о нем, я перечитал. Боже, какая глыба!
— Я «Тихий Дон» тоже перечитала к нашему разговору. Не до конца, правда.
— Ну, вы не спешите, читайте с удовольствием. У меня до сих пор стоят книжки с закладками. Дочка сказала: не выбрасывай. Есть и красивое собрание сочинений, а эти рабочие, в мягком переплете, чтобы можно было носить с собой, уже и листы выпадают. И вот сейчас я библиотеку перебирал, она говорит: оставь. Пусть стоит.
А в Ростове звезды сошлись. У человека, который тогда руководил театром, было столько амбиций, что он решил объявить «Тихий Дон». И я подумал: это же интересно — поднять такую вещь именно здесь!
— Не было опасений вроде «способен ли сибиряк понять южную душу»? 13 лет прожили в Иркутске все-таки.
— Ну какой я сибиряк? Я когда приехал первый раз в Иркутск в 2001-м, ставил «Прошлым летом в Чулимске» Вампилова; за спиной говорили: «Москвич приехал, будет нашего Сашу ставить»… Знаете, ребята, вы счастливые люди. Вы можете Александра Валентиновича назвать Сашей. Я такой радости не имел.
У меня всегда было трепетное отношение к любому тексту — Вампилова, Распутина, Шолохова. Это произведения очень высокой пробы. Эти авторы занимались человеком. И это то, что мне в театре интересно, а больше ничего.
У Шолохова есть человек. Его трагедия, глубина, его падение и воскрешение. И это так интересно! Поэтому, когда стоит высокая художественная задача, зовите меня. (Смеется.) Это не значит, что я уверен в точном результате или ожидаю, какой будет чудесный отклик. Мне некогда про это думать, нет этого отдела в голове. Там все занято другим.
Но я знаю, что если ты не проникнешь в автора, а будешь собой заниматься и начнешь формой душить, — вот это будет скучно.
— Вы как-то заряжались перед постановкой? В места казачьей силы ездили?
— Даже в Вешках до сих пор не был.
— Неужели? Красивое место. И станица Каргинская, где Шолохов жил в детстве и юности.
— Знаю, что красивое. Но мне и не нужно заряжаться. Я прошелся по Ростову, по местам, еще не изуродованным цивилизацией. В музеи зашел. Этого мне достаточно, чтобы понять культурный срез, среду обитания. Да, она другая, не как в романе. Но думаю, что и сегодняшние казаки другие. И проблемы их уже не те волнуют. Так что мне достаточно автора. Шолохов, он ведь тоже не кровный казак.
— Ну да, отец его был из Рязанской губернии.
— Казак это не национальность, вот я о чем. Казак — это «с Дона выдачи нет». Казаками становились на протяжении веков. Это сплав тех, кто выжил, прижился, стал плотью от плоти этой земли…
Вот американцы, они же тоже все приезжие. И думаю, у них нет болезни под названием «ностальгия». Потому что выжили те, кто смог не заболеть ею. Так и здесь. Бежали крепостные на Дон, сбивались вместе. Если начинать с корней, то это было практически пиратство. А потом уже вырос хозяин, который хочет свою землю обрабатывать и любит ее, и понимает, что он часть этой земли. И все это описано в романе... Нет, я как-то выезжал на Дон. Когда ставил «Цыгана». Ездил туда, где Калинин жил.
— Пухляковка. Тоже прекрасное место.
— Да, и Дон такой тихий… А что такое просторная степь, я с детства знаю. Донбасс — такие же степи. Ну, не такие, конечно, но вот это пространство, не сильно засаженное растениями, когда виден горизонт, я знаю. Залезешь на крышу дома — далеко видать.
— А люди на Дону и Донбассе живут похожие? Или сильно отличаются казачий и шахтерский характеры?
— Так шахтеры тоже все приезжие люди. Шел инженер Горлов, поковырял землю — уголь. Собрались люди, которые должны его добыть. И началось градообразующее производство. В общем, это такая история приезжих людей, которые оседают на месте и понимают, что это их жизнь, их гордость. В этом, наверное, все похожи.
(Продолжение следует.)
