Сегодня наш собеседник — писатель, в прошлом главный редактор журнала «Дон», биограф Шолохова Василий Воронов. Он написал серию книг о творчестве и жизни Михаила Александровича. Самая популярная — «Юность Шолохова», тираж, учитывая переиздания, составил около миллиона экземпляров, книга переведена на несколько языков.
— Еще в литературном институте я писал курсовую «Природа в творчестве Шолохова». Я же сам из тех мест, из слободы Кашары, от Вешенской 80 км. С детства знаю эти донские бугры, степи и эту, как говорил Шолохов, «поганую белобрысую траву» — ковыль. Почему так? Для обывателя это живописно, а для чабанов и овец — беда. Ковыль выбрасывает семена, они как стрелы, на конце тонкий дротик с зазубринами. И вот такие дротики летят по ветру, цепляются за шерсть овец, прокалывают кожу и идут по кровеносным сосудам, животные умирают. Шолохов, поскольку он болел за родную землю, во все вникал, переживал за урожаи и хозяйство, отзывался о ковыле именно так…
Когда я уже работал рядовым редактором в «Росиздате», написал очерк «В строке и в сердце»: мое личное восприятие Шолохова. Очерк послал писателю Анатолию Калинину, тот Софронову, главреду «Огонька». Получил ответ: «Дорогой Василий, поздравляю! Ставим срочно в номер», — и материал вышел: два разворота с портретом Шолохова.
Дальше в «Росиздат» приходит телеграмма: Михаил Александрович приглашает меня на встречу в Вешки. Личное приглашение от Шолохова — большое событие. Мне дают служебную машину, и 30 января 1980 года я еду. А зима в тот год была лютая и снежная. Дорогу от Миллерова до Вешенской чистили танками. Я потеплее оделся: купил тогда за 30 рублей армейский полушубок, а вот под полушубком у меня был пижонский пиджак. Тогда была такая мода: кожаные пиджаки и джинсы. Ну, я молодой, прикупил себе в комиссионке. И уже на месте подумал: а как же я в таком виде к Михаилу Александровичу заявлюсь?
— Слышали от кого-то, что Шолохов не любит пижонство?
— Я осознавал, что встречаюсь с великим человеком. Я его боготворил. Знал, что он скромно одевается, очень прост и не любит наносного. И когда вечером, уже будучи в Вешках, я коротко поговорил с ним по телефону — услышал его тихий тогда уже голос, он перенес операцию на горле, онкология — я вдруг понял, что в таком виде заявиться мне будет стыдно. Помог собкор «Молота» Волков, он жил тогда в Вешенской. Его жена нашла мне штаны, а вот пиджак Волкова оказался мал. Пришлось идти в своем, пижонском. Но Михаил Александрович на это никак не отреагировал.
— А как выглядел сам Шолохов в тот день?
— Он всегда одевался скромно. Тогда был в армейской рубашке и обычном пиджаке. Первое впечатление: передо мной сидел очень больной пожилой человек со светящимся молодым лбом. Этот лоб был такой большой и молодой — ни одной морщины! — он меня просто поразил.
Михаил Александрович был после инсульта, медсестра находилась рядом и не разрешала сильно засиживаться, но вместо отведенных 20 минут мы проговорили полтора часа. Шолохов расспрашивал обо мне очень подробно. Я сказал, что родом из воронежских кацапов, но семья переехала в Кашары. Что жили мы всегда трудно, у меня три сестры и был брат, умер в младенчестве. Но тем не менее я вышел в люди, выучился. Вот, работаю, пишу, много езжу. Он мне: «От Кашар не отрывайся, корни рвать нельзя». А когда я рассказал, что работаю в газете, добавил: «И в газете не засиживайся: она дает взлет, но портит язык». «Что пишешь?» — «Рассказы пишу, повесть задумал, но работать надо». Он засмеялся: «Ты как Канивец (хлебороб из Азова, Герой Соцтруда. — Авт.). К нему приезжает делегация — перенимать опыт, а он им: «Який опыт, хлопцы? Робыть надо!»
Спрашивал, как живут люди на дальних хуторах. И я честно отвечал, что порой как будто в XIX век попадаю: крыши соломой покрыты, хаты саманные, нищета. «У вас в Вешках такого нет», — говорю. А он не согласился: и у нас бывает. Он же много помогал людям. Знал, о чем говорил.
Вообще он был очень немногословный. Слова забивал, как гвозди: каждое в нужное место, ни одного лишнего.
...Шолохов — из особой породы сверхчувствительных людей. Калинин точно сказал: у каждого человека на сердце есть защитная пленка, у Шолохова она стерлась. Как он сам говорил: «Слишком много человеческого горя прошло через меня. Слишком для одного человека. Я уж стал гнуться». А талант художника неразрывно связан с человеческими качествами. Шолохов так писал именно потому, что он был сверхчеловек. У него был обостренный слух, вкус, обоняние. И это не преувеличение. Он мелочи схватывал на лету. Чувствовал слово, как что-то вещественное. И был в этом уникален.
— Много желающих было с ним познакомиться, заручиться его поддержкой?
— Конечно. Я когда был у него в гостях, в это же время в вешенской гостинице жил замминистра сельского хозяйства РСФСР. И он просил Николая Булавина, первого секретаря Вешенского райкома и друга семьи Шолоховых, привести его к Михаилу Александровичу. Просто так, познакомиться. Когда еще выдастся такая возможность — увидеть живого гения? Но Шолохов первым делом уточнил: какое у замминистра к нему дело? Раз дела нет, то и смысла встречаться нет. Отказал.
Очень хорошо разбирался в людях, с порога понимал, кто из себя что представляет.
— Я слышала, когда он сталкивался с несправедливостью, то говорил правду в глаза, невзирая на титулы и звания.
— Да. Калинин мне рассказывал, когда Шолохов прочел некролог на смерть Фадеева, он был взбешен: написали, что писатель умер в результате длительного алкоголизма. (На самом деле в 1956 году Александр Фадеев застрелился. — Авт.) Шолохов позвонил Хрущеву — того на месте не оказалось. Дозвонился до Ворошилова, он тогда был председателем Президиума Верховного Совета СССР. Шолохов ему сказал: «Как вы смеете?! Фадеев — председатель Союза писателей! Сам крупный автор! А вы что вынесли в некролог?!» Ворошилов ответил: «Не учи нас писать, Миша…» — «Дураков надо учить!» — и бросил трубку.
— Как организовывались ваши встречи: он вас звал или вы сами звонили-просили?
— О самой первой я уже рассказал. Вторая была запланирована «Росиздатом». Должен был выйти фотоальбом «На Вешенской земле». Мы приехали группой: я писал тексты, фотокор снимал и еще с нами была художественный редактор. Мы колесили по округе, работали, собранный материал надо было показать Шолохову. Он сразу попросил: о нем писать поменьше, сфокусироваться на Вешках.
Так и сделали. Я приношу папку с рабочими материалами. Милиционер, который его охранял, меня уже знал, пропускал без проблем. И вот Михаил Александрович сидит в плетеном кресле на веранде, листает материалы и спрашивает: «А кто фотографировал?» — «Иванов, профессиональный фотограф из газеты «Гудок». — «Может, ему лучше паровозы фотографировать?» Я опешил. А он добавил: «Воронов, ну ты же из наших мест. Знаешь, какие у нас люди. А тут, я вижу, какие-то комбайны, здания… А где люди?»
Когда я от него вышел, понял: он же писатель, у которого основа всего творчества — человек! И какой человек — с Дона! А у нас и правда там здания да железяки.
Иванову я тогда слова Шолохова не передал, сказал так: надо еще поездить посмотреть, поснимать людей побольше.
И вот мы как-то попадаем на паром. Это была весна, разлив Дона. И на пароме большая компания провожает в армию призывников. Выпили они по маленькой, и начался концерт: казаки в фуражках, женщины нарядные пошли в пляс. А песни какие были! И тут уж наш фотокор разгулялся: и снизу снимал, и сверху, на бочку залезал. Когда мы эти фото принесли Шолохову, тот посветлел лицом. Отдавая мне папку, погладил ее и сказал: «Вот, это наши люди».
Еще из памятного — моя работа с почтой Шолохова. Я тогда уже был собкором газеты «Советская культура» по Северному Кавказу. И меня попросили подготовить материал о том, что пишут Шолохову. Ему же письма шли со всех концов страны, иногда и по сто штук в день. Как писателю и как депутату Верховного Совета.
Тема интересная, и многие хотели ее осветить, в том числе и зарубежные издания, но Михаил Александрович отказывал. А меня допустил. И вот две недели я с печатной машинкой жил в Вешках, а мне приносили папки с письмами.
Какие запомнились? Письма из женских колоний. «Дорогой Михаил Александрович, спасибо за Аксинью!», «а у меня судьба, как у Натальи», «какие же на Дону сильные женщины!». И в каждом письме своя горькая судьба: я читал и плакал…
Было много писем от школьников, от людей труда. Одно из самых памятных — письмо шахтеров. Было оно такого характера: «Дорогой Михаил Александрович! Пишут вам шахтеры. У нас просьба: не могли бы вы свою Лушку (распутная героиня из «Поднятой целины». — Авт.) к нам на перевоспитание отправить? Мы ее сделаем нормальной женщиной… А так писатель, конечно, это не шахтер, но тоже трудная работа. У вас она идет хорошо: как начнешь у вас читать про работу, так пот на спине выступает. А как начнешь про любовь, так и у мертвого все внутри зашевелится. Так что с работой своей вы, Михаил Александрович, справляетесь. Вот только Лушка…»
Шолохов это письмо иногда цитировал: все-таки и у меня трудная работа.
Ну, а другие наши встречи… Если я долго не появлялся, Михаил Александрович мог сам позвонить. К слову сказать, это он дал мне рекомендацию в Союз писателей, я не просил, но, конечно, был благодарен.
— Вы обмолвились, что у Шолохова был охранник, милиционер?
— Да, он был положен Михаилу Александровичу по статусу — как члену ЦК КПСС и депутату Верховного Совета. Но Шолохов долго от него отказывался. Пока однажды ночью, как мне рассказывали, над ним, спящим, не склонилась женщина с ножом. У нее было психическое заболевание, а они же очень изобретательны, такие люди. Она пробралась в дом, спряталась, дождалась, пока все уснут, и вышла. Чего хотела, никто не понял, нанести вред Шолохову она не успела. Да и он был не робкого десятка, думаю, сориентировался. Но Мария Петровна, жена, очень испугалась за детей, внуков и настояла на охране. Так у Шолохова появился личный милиционер.
— Разговоры о плагиате начались сразу после выхода первой книги «Тихого Дона» в 1928 году. Почему тогда возникли подозрения? Кто и как проводил проверку?
— То, что эти разговоры пошли, совершенно объяснимо, если учитывать время, в которое родился роман. Родилась новая страна, в литературу массово призываются молодые люди из среды рабочих и крестьян. Многие действительно талантливы, но малограмотны. Николай Островский, Есенин писали с ошибками.
Неплохо обстояли дела с грамотностью в одесской школе. Но там дети мелких дворян, преподавателей, служащих. Катаев, Бабель, Ильф с Петровым... А в других школах все было гораздо хуже. И вдруг взлетает какой-то Шолохов. Автор зрелый не по годам, грамотный. Откуда? С Дона? Молодой казачок? Как такое возможно?
Вот и начали разбираться: создали комиссию, куда вошли Фадеев и Серафимович. Они подтвердили, что автор «Тихого Дона» — Михаил Шолохов. Заключение было опубликовано в «Правде»: «Всякий, даже не искушенный в литературе читатель может без труда заметить общие для всех его ранних произведений и для «Тихого Дона» стилистические особенности, манеру письма, подход к изображению людей».
Но смириться с этим фактом многим было сложно даже и спустя десятилетия. В 1974-м Париже вышла клеветническая книжка с предисловием Солженицына «Стремя «Тихого Дона». Калинин в ответ написал очерк «Время «Тихого Дона»». Когда он был у Шолохова, тот спросил: «Что этому чудаку (Солженицыну. — Авт.) надо?» — «Зависть, Михаил Александрович». — «Организованная зависть».
Это была незаживающая рана, и преследовали эти разговоры его до самой смерти, хотя доказательств никаких. Не надо быть литературоведом — прочитайте «Тихий Дон», «Донские рассказы», «Поднятую целину», видно, что автор у них один.
А сомнения, что, мол, слишком молод был, чтобы задумать и начать такой роман… Для того, кто хоть немного знает биографию Шолохова, это звучит нелепо и оскорбительно.
Одним из самых близких его друзей была Евгения Григорьевна Левицкая. Первый редактор и издатель Шолохова, ей посвящен рассказ «Судьба человека». В 1930 году Левицкая гостила в доме Шолохова в Вешенской и долго наблюдала молодого писателя в житейской обстановке. В общении с земляками, на охоте, рыбалке. Ее поразили не по возрасту зрелый, умудренный опытом ум Шолохова, глубина понимания им человеческих отношений, способность мгновенно схватить суть человека и в двух словах охарактеризовать его.
Евгения Григорьевна как-то заметила, что ее сын Игорь и Шолохов почти одних лет (Игорь старше на три года). Шолохов возразил: «Да я в отцы ему гожусь по количеству пережитого… Ведь я с 15 лет самостоятельный человек, был продработником, был судим в 20-м году за превышение власти, когда комиссарил в продотряде. Шибко комиссарил. В моей жизни были такие переплеты, что если бы начать рассказывать, много можно было бы наговорить… При моем участии отца моей жены, бывшего атамана станицы Букановской Петра Яковлевича Громославского, приговорили к расстрелу, а мы после этого познакомились и поженились».
— Для чего сегодня молодым читать Шолохова?
— Для того, чтобы понять природу гражданской войны. Не понять сегодняшнюю Россию без Шолохова. Две вещи о Гражданской войне достойные есть в литературе: «Тихий Дон» Шолохова и «Белая гвардия» Булгакова. Там без пропаганды, все честно.
Шолохов ведь не привел своего Мелехова ни к белым, ни к красным, хотя его укоряли. Фадеев даже ему ультиматум поставил. И Михаил Александрович 2 апреля 1930 года пишет об этом уже упомянутой Евгении Левицкой: «Фадеев говорит, ежели я Григория не сделаю своим, то роман не может быть напечатан. Делать Григория окончательным большевиком я не могу. Я предпочту лучше совсем не печатать, нежели делать это помимо своего желания, в ущерб роману и себе… Тон его письма безапелляционен: «Сделай Григория своим, иначе роман угроблен»... Если я и допишу «Тихий Дон», то не при поддержке проклятых «братьев»-писателей и литературной общественности, а вопреки их стараниям всячески повредить мне».
Так он и не привел своего Григория ни к какому идеологическому берегу. А вывел к родному куреню, где его встречает сын. И это самое главное.
— Василий Афанасьевич, напоследок о вас спрошу. Вы родились в один день с Владимиром Лениным, 22 апреля. Сердечно поздравляю вас с 77-летием. Но такой вопрос: люди, которые родились, например, 31 декабря или 8 марта, обычно жалуются, что личного праздника у них как бы и нет. А у вас в советское время был свой праздник 22 апреля?
— Не было, но не из-за Ленина. Я уже говорил, что родился в бедной крестьянской семье, и дни рождения мы не праздновали. Жили, как и писал Шолохов: один дед был белым, другой красным, оба сгинули в Гражданскую, потом коллективизация, потом война. Все было трудно. Поэтому свой первый день рождения я отметил только в армии, служил в Германии. И было это так: выхожу из каптерки, меня вдруг поднимают на руки и подбрасывают до потолка! Почему?! Что случилось? «Так у тебя день рождения!» И подарили мне часы, на циферблате море и парус. Я их очень ценил...
